С того момента как в четверг состоялось мое знакомство сМистером, я не включил в подбивку для старой доброй фирмы ни единого часа.

На протяжении последних пяти лет я закрывал в среднем подвести часов в месяц, то есть по восемь часов шесть ней в неделю – за вычетомнескольких выходных. Время в буквальном смысле означало деньги, и потратитьнесколько часов впустую было непозволительной роскошью. Обнаружив отставание,что случалось весьма редко, я просиживал в офисе половину субботы, а иногда и воскресенья.При соблюдении графика ограничивался семью-восемью часами в субботу и почтибездельничал в воскресенье. Ничего удивительного, что Клер спасалась отодиночества медициной.

Лежа поздним субботним утром в постели и рассматриваяпотолок, я, подобно паралитику, не был в состоянии совершить даже простоедвижение. Мысль о необходимости встать и отправиться в офис вызывала страх. Этабесконечная лента из розовых бумажек на рабочем столе! А записки от начальства,живо интересующегося моим здоровьем? А болтовня назойливых любителей почесатьязык, их неизбежное “Как дела”? А искренняя (или лицемерная) тревога в вопросахдрузей и приятелей? Но больше всего пугала сама работа. Все без исключения делапо антитрестовскому законодательству требовали терпения и чудовищногонапряжения; толстенные папки с документами едва помещались на стеллажах.Результатом же адского труда являлось то, что одна безумно богатая корпорацияпоглощала другую, для чего легион юристов изводил тонны бумаги.

Пора признаться: я никогда не любил свою работу. Онаявлялась для меня лишь средством, а вовсе не целью. Крутясь в нашей сфере наизнос, всякий поневоле станет докой, достигнет совершенства и рано или позднодобьется успеха – не важно, на поприще хитроумных уверток от налогов, в разрешениитрудовых конфликтов или адвокатуре. Но кто, спрашивается, способен полюбитьантитрестовское законодательство?

Совершив над собой насилие, я поднялся с постели и встал поддуш.

Позавтракал за рулем горячей булочкой и стаканчиком крепкогокофе, купленными на улице. Интересно, что ел сегодня Онтарио, подумал я и сразуприказал совести прекратить напрасную пытку. Я имел бесспорное право поглощатьпищу, не испытывая чувства вины. И все же вопрос полноценного питания потерялдля меня актуальность.

Если верить прогнозу, температура в течение нынешних сутокмогла колебаться между семью и пятнадцатью градусами ниже нуля, а новогоснегопада на неделе и вовсе не ожидалось.

В вестибюле я услышал знакомый голос. Вслед за мной в лифтвошел Брюс из службы коммуникаций.

– Как поживаешь, приятель?

– Отлично. А ты? – Поддерживать разговор не хотелось.

– Аналогично. Ребята очень переживают за тебя. Держись!

Я кивнул так, будто их поддержки мне только и не хватает. Ксчастью, на втором этаже он удалился, не забыв дружески потрепать меня поплечу. Пошел ты к черту, а, Брюс?

Ощущая себя развалиной, я проковылял по отделанному мраморомхоллу мимо стола мадам Девье и дверей конференц-зала, ввалился в свой кабинет ибез сил рухнул в кожаное кресло.

Для того чтобы известить меня о имевших место телефонныхзвонках, Полли отработала два приема. Если я был достаточно прилежен, чтобыответить большинству звонивших, и если она была удовлетворена моим усердием, тона телефон клеились аккуратные квадратики с новыми номерами. Если жеприложенные мной усилия разочаровывали ее, то через центр стола к полуустремлялся настоящий поток наклеенных друг на друга в безукоризненно точномхронологическом порядке розовых листков.

Сегодня меня ждали тридцать девять сообщений, причем однитребовали срочного ответа, а другие исходили от начальства. Судя по количествузаписок, самое яростное негодование по поводу моего отсутствия на рабочем местевыказал Рудольф.

* * *

Я пробежал глазами листки, отложил в сторону и исполнилсятвердой решимости допить в спокойной обстановке кофе. Согревая ладони о неуспевший остыть стаканчик, я взирал в грядущую неизвестность и, наверное,напоминал человека, размышляющего на краю пропасти. Внезапно дверьраспахнулась.

Рудольф.

О моем прибытии ему, похоже, сообщили соглядатаи: охранник ввестибюле или Брюс – если только за входом в здание не следила из окон всяфирма. Хотя вряд ли, для этого коллеги были слишком заняты.

– Привет, Майк, – проскрипел Рудольф, уселся в креслонапротив и скрестил ноги. Разговор предстоял серьезный.

– Привет, Руди.

Столь фамильярно я не называл босса еще ни разу, толькоофициально: Рудольф. Интимное “Руди” могли позволить себе его последняя жена дакомпаньоны, больше никто.

– Где ты пропадал? – В интонации не слышалось и намека насочувствие.

– В Мемфисе.

– Мемфисе? – эхом отозвался Рудольф.

– Да, мне нужно было повидать родителей. А заодно ипсихоаналитика – друга семьи.

– Психоаналитика? – продолжал вторить босс.

– Угу. Он наблюдал меня пару дней.

– Наблюдал?

– Совершенно верно. В уютной палате с персидскими коврами,где к ужину подают лососину на пару. Все удовольствие стоит тысячу в день.

– И ты пробыл там двое суток? Двое?!

– Ага.

Ни стыда за ложь, ни уколов совести за отсутствие этогостыда я не чувствовал. При желании или необходимости Фирма могла быть оченьжесткой, даже жестокой, и, помня об этом, я не жаждал подставлять задницу нарастерзание голодным псам. Рудольф заявился ко мне по распоряжениюисполнительного комитета, значит, рапорт ляжет на стол начальства черезнесколько минут после того, как он оставит меня в покое. Сумей я разжалобитьего, рапорт прозвучит мягче, компаньоны снисходительно умилятся. Какое-то времямне позволят дышать свободнее.

– Тебе следовало позвонить кому-нибудь, – по-прежнемухолодно заметил Рудольф, однако лед в голосе начал таять.

– Оставь, пожалуйста. Меня держали взаперти, никакихтелефонов. – Печальной фразой я сокрушил его строгость.

– Как ты сейчас себя чувствуешь? – после долгой паузыосведомился он.

– Прекрасно.

– Прекрасно?

– Психоаналитик заверил, что я в отличной форме.

– На сто процентов?